We kindly inform you that, as long as the subject affiliation of our 300.000+ articles is in progress, you might get unsufficient or no results on your third level or second level search. In this case, please broaden your search criteria.
Uluslararası İlişkiler disiplininin genç kuşak teorilerinden biri olan Sosyal İnşacılık (Konstrüktivizm), 1990’lı yıllarla birlikte popüler hale gelmiş ve disiplin içinde yoğun bir şekilde tartışılmıştır. Neo-realizm başta olmak üzere, Uluslararası İlişkiler’de yer alan pek çok teorinin maddi unsurları analiz birimi haline getiren yaklaşımına tezat olarak, Sosyal İnşacılık askeri güç ve ekonomik kapasite gibi maddi güç unsurlarının dağılım durumunun devletler arasındaki ilişkileri nasıl belirlediğiyle ve bir aktör olarak devlet davranışlarını nasıl açıkladığıyla ilgilenmektedir. Teoride maddi unsurların önemi reddedilmese de devletler arası ilişkileri ve uluslararası sistemi belirleyen kaynağın sosyal nitelikte olduğunu ileri sürmektedirler. Bu durum, Sosyal İnşacıların sosyal ve siyasi ortamı, insanî farkındalığı göz ardı eden fiziksel bir birim veya maddi bir nesne olarak tanımlamaktan kaçınmalarını beraberinde getirmektedir. Dolayısıyla teoride Uluslararası İlişkiler çalışmalarının daha ziyade uluslararası arenada aktörlerin davranışlarına ilişkin bilgiler veren düşünce ve inançlar üzerinde yoğunlaşılması gerektiğine dikkat çekerler.
More...
Barack Obama ve Raul Castro’nun ABD ve Küba arasındaki diplomatik ilişkileri yeniden başlatacaklarını açıkladıkları 17 Aralık 2014 tarihi iki ülke ilişkilerinin geleceği açısından büyük önem taşımasının yanında Soğuk Savaş yıllarından günümüze taşınan son problemin de ortadan kaldırıldığı anlamına gelmektedir. Kökleri ABD’nin bağımsızlık savaşı verdiği döneme kadar götürülebilecek olan iki ülke ilişkilerinde özellikle Küba’nın bağımsızlığını kazandığı 20. Yüzyılın başlarından itibaren sorunlar yaşanmaya başlamış, 1959 yılında Küba’da Fidel Castro’nun başa geçmesinden kısa bir sonra ise ilişkiler tamamen durmuştur. Soğuk Savaş döneminde SSCB’ye yaklaşan ve komünist blokta bulunan ülkelerle yakın ilişkiler içinde bulunan Küba, ABD tarafından kendi güvenliğine ve uluslararası güvenliğe tehdit olarak algılanmış, “arka bahçedeki düşman” olarak değerlendirilmiştir. Soğuk Savaş’ın sona ermesi ile komünizmin tehdit olmaktan çıktığı bir dünyada Rusya, Çin ve Vietnam gibi ülkelerle ilişkilerini normalleştiren ABD’nin Küba ile ilgili algılarında ve Küba’ya karşı izlediği politikalarda Barack Obama dönemine kadar neredeyse hiçbir değişiklik olmamıştır. SSCB’nin dağılması ile en önemli desteğini kaybeden ve ekonomik sıkıntılar içerisinde olan Küba, ideolojik ve askeri açılardan ABD için tehlike oluşturamayacak durumdadır. Üzerinde düşünülmesi gereken nokta ABD’nin Barack Obama’ya kadar Küba’yı neden bir problem olarak algıladığı, düşmanca tutumunu devam ettirdiği, Obama’nın başkanlık döneminin sona erdiği de göz önünde bulundurulursa, bundan sonra da devam ettirip ettirmeyeceğidir. Çalışmanın ana sorunsalı da bu konu olarak belirlenmiştir.
More...
Knjižica Filipa Kovačevića Kožev u Podgorici, koja se sastoji od osam predavanja što ih je u proljeće 2013.godine autor održao u Centru za građansko obrazovanje (CGO) u Podgorici, predstavlja najsistematičniji prikaz bitnih aspekata opusa značajnoga rusko-francuskog filozofa Alexandrea Kojèvea (1902. – 1968.) u našoj regiji. Ime Alexandrea Kojèvea poznato je svima koji se bave Hegelovom filozofijom, a posebno njezinom recepcijom u Francuskoj. Upravo je zahvaljujući ovom ruskom emigrantu (rođenom u Moskvi pod imenom Aleksandar Vladimirovič Koževnikov), hajdelberškom i berlinskom studentu (doktorirao je kod Karla Jaspersa disertacijom o Vladimiru Solovjevu) a potom i predavaču na pariškoj École practique des hautes études (gdje su ga među ostalima slušali Sartre, Bataille, Aron, Lacan i Merleau-Ponty), Hegelova filozofija, ponajprije njegova Fenomenologija duha (koju je tumačio s humanističkih pozicija obogaćenih anticipativnim primjesama egzistencijalizma) postala relevantnom temom suvremene francuske filozofije. Njegovo najznačajnije djelo pod naslovom Introduction à la lecture de Hegel - Leçons sur la phénoménologie de l’esprit, professées de 1933 à 1939 à l’Ecole des Hautes-Etudes (objavljeno 1947.) predstavlja predavanja što ih je između 1933. i 1939. Kojève držao na spomenutom visokom učilištu. To je djelo 1964. Anđelko Habazin preveo za izdavačku kuću «Veselin Masleša» u Sarajevu pod naslovom Kako čitati Hegela.
More...
The subject of aggressivity has had a lukewarm reception in psychoanalysis starting with Freud who acknowledged the existence of death drive and aggressivity associated with it only in his late works, starting with Beyond the Pleasure Principle (Freud, 1990). Freud gives his own reasons as to why accepting the presence of aggression in the human soul and culture is difficult, especially in his Civilization and its Discontent (Freud, 1961).It should be noted here that thinkers have had difficulty facing the truth of aggression—therefore, Freud in his early resistance was not an exception but rather a norm--and it was only with Marquis de Sade and Nietzsche that we start seeing a reversal in this fundamental area of human life and society. In this article, I will not address the way De Sade deals with the problem, but rather start with Nietzsche’s ideas and then move on to Alfred Adler and Sigmund Freud. The main point I would like to make here is that aggression is a fundamental trait in human character and soul and, if we are to address the problem of violence, we need to accept this existential fact and find ways to channel aggressive drives and inclinations into those cultural formations and practices, which enhance human life rather than diminish it. This is a point with which these three thinkers would agree with.
More...
Вот уже много месяцев, особенно в последнее время, что я получаю не менее 2, 3 ежедневно (нынче было три) писем, в которых молодые люди, молодые девушки пишут мне о том, что они решили покончить с собой, но почему-то обращаются ко мне в надежде, что я избавлю их от этого каким-то моим советом. Письма эти бывают трех различных характеров. Первый самый обыкновенный: сельская учительница ради служения народу желает бросить свои занятия (она, мол, не достаточно образована для просвещения народа) и идти на курсы. И желание ее так сильно и так благородно, как она думает, что она решила покончить с cобою, если желание это не будет исполнено. Или восторженный юноша, готовый покончить с собой, если ему не помогут развить свои, как он чувствует, могучие силы. Или изобретатель, желающий осчастливить человечество, или поэт, чувствующий свою гениальность, или девица, желающая умереть или поступить на курсы, или женщина, влюбленная в чужого мужа, или мужчина, влюбленный в замужнюю женщину. Письма различные по полу, возрасту, положению, но во всех их одна черта, общая всем этим людям. Черта эта – слепой, грубый эгоизм, не видящий ничего, кроме своей персоны. «Повсюду несправедливость, жестокость, обманы, ложь, подлость, разврат, все люди дурны, кроме меня, и потому естественный вывод, что так как моя душа слишком возвышенна для этого порочного мира или порочный мир слишком гадок для моей возвышенной души, то я не могу больше оставаться в нем»
More...
Отчего же люде не делают того, что Христос сказал им и что дает им высшее доступное человеку благо, чего они вечно желали и желают? И со всех сторон я слышу один, разными словами выражаемый, один и тот же ответ: «Учение Христа очень хорошо, и правда, что при исполнении его установилось бы Царство Бога на земле, но оно трудно и потому неисполнимо».
More...
До христианства не было Сына Человеческого, как и не было братства, в его истинном, всечеловеческом смысле, а были лишь «сыны Сима, Иафета», «сыны Израиля», «сыны Геллена». Только одним детям не было известно различение людей по отечеству, хотя само отечество и было предметом их любви и знания. Так и до христианства дети были уже христианами, сынами человеческими. В этом смысле христианство всегда существовало. Но и до христианства были уже человек и человечное, понятия, в которых отвергалось сыновство и не признавалось отечество: то были отщепенцы всех отечеств, блудные сыны или то, что теперь называют «интеллигенцией», только античною, греко-римскою.
More...
Если рассматривать мир исключительно с теоретической стороны, как это делают люди, посвятившие себя только знанию, то явления, наблюдаемые ими, в известном порядке и пространстве происходящие, будут казаться им собственными их представлениями, и для таких людей останется под сомнением, существует ли какая-нибудь вещь или сила вне субъективного мышления, или же все явления совершаются только в самих мыслящих о таковых? Ученые, видимо, предпочитают мышление действию; однако, как бы они ни были защищены трудом неученых от воздействия внешней природы, они все же не могут не чувствовать своей зависимости от нее, и вне себя, и в самих себе. Но к этой зависимости ученые или относятся пассивно, или же ищут выхода из нее не в области реального освобождения от стихийных сил природы, а в области только умозрительного отвлечения от действительности. К такому заключению по отношению к внешнему миру приходит теоретический разум.
More...
«Что говорит тебе твоя совесть?» – спрашивает обновитель ветхой заповеди языческой розни и, не дожидаясь ответа, решает: «Ты должен стать тем, кто ты есть!» А между тем, к изумлению нашего архиблудного сына, все ответы на предложенный вопрос начинаются тем, что у всех есть общего: все согласно, единодушно называют себя сынами, и даже родства не помнящие не отвергают, что и они имели отцов, что и они – сыны, внуки, правнуки, потомки. Даже сам враг единства, говоря о наследственных способностях, признает отечество и сыновство. Но когда этот самозванный законодатель обращается к совести других людей, он забывает обратиться и к своей. И благодаря такому забвению он превращается из законодателясвоевольника в послушное орудие Дельфийского демона и заповедует, что «каждый сам должен создать свою истину, свою мораль».
More...
Подобно тому как у Соловьева под «оправданием добра»1 оказывается осуждение и отрицание лишь порока, так и у Толстого. Хотя под видом эстетики («Что такое искусство?»2 ) Толстой и написал этику, тем не менее он знает лишь отрицательное добро, знает, что оно не есть, и не знает, что оно есть. Под искусством же Толстой разумеет только передачу чувств от одних к другим, а не осуществление того, что каждый носит в себе в передуманном и в перечувствованном виде, если только он истинный сын человеческий, носящий в себе образы своих родителей и предков, как бы это должно быть, а не блудный сын, как это обыкновенно бывает, сердце которого обращено к вещам, имуществу. Причем искренно или неискренно это свое пристрастие прикрывают обыкновенно заботою о детях, о будущем, т. е. о продолжении эфемерного и бесцельного существования. Не в осуществлении того, что носит в себе сын человеческий, видит Толстой цель искусства, а в объединении в одном чувстве, содержания которого не знает, а когда называет это чувство, по рутине, братским, то забывает, что люди – братья лишь по отцам, предкам, а забывши отцов, делаются чужими, и, следовательно, то, что Толстой называет братским, вовсе не братское.
More...
Я буду говорить об истинах положительной религии – о предметах очень далеких и чуждых современному сознанию, интересам современной цивилизации. Интересы современной цивилизации – это те, которых не было вчера и не будет завтра. Позволительно предпочитать то, что одинаково важно во всякое время.
More...
В последней книжке московского философского журнала (январь – февраль 1899), в разборе одного недавнего перевода из Ницше, В. П. Преображенский, знаток и любитель этого писателя, замечает, между прочим, что, «к некоторому несчастию для себя, Ницше делается, кажется, модным писателем в России; по крайней мере на него есть заметный спрос».
More...
О. Конт установил т. наз. закон трех состояний (loi de trois états), согласно которому человечество переходит в своем развитии от теологического понимания мира к метафизическому, а от метафизического к позитивному, или научному. Философия Конта ныне уже потеряла кредит, но этот мнимый закон все еще, по-видимому, является основным философским убеждением широких кругов нашего общества. Между тем он представляет собой грубое заблуждение, потому что ни религиозная потребность духа и соответствующая ей область идей и чувств, ни метафизические запросы нашего разума и отвечающее на них умозрение нисколько не уничтожаются, даже ничего не теряют от пышно развивающейся наряду с ними положительной науки. И религия, и метафизическое мышление, и положительное знание отвечают основным духовным потребностям человека, и их развитие может вести только к их взаимному прояснению, отнюдь не уничтожению. Потребности эти являются всеобщими для всех людей и во все времена их существования и составляют духовное начало в человеке в противоположность животному. Изменчивы, таким образом, только способы удовлетворения этих потребностей, которые и развиваются в истории, но не самые потребности.
More...
Не только образованная Россия, но и весь культурный мир с напряженным интересом встретили посмертные художественные произведения Л. Н. Толстого. В них воскресает великий мастер, силою послушного резца высекающий живые образы. Какая свежесть и непосредственность в «Хаджи-Мурате» и даже в отдельных сценах дидактических произведений, какая потрясающая простота и сила в «Дьяволе», какой зной душевный в «Отец Сергий»! 1 При всей незаконченности и неотделанности этих произведений, в них мы имеем такие создания русской художественной литературы, которые могут ставиться в один уровень даже с ранним творчеством Л. Н. Толстого, а выше этого могут ли быть вообще поставлены художественные произведения?
More...
Не пора ли уж перестать писать о Пушкине и о всех тех, кто блистал и действовал на его московской тризне? Довольно!… Общество русское доказало свою «цивилизованную» зрелость, поставило Пушкину дешевый памятник, – по-европейски убирало его венками, по-европейски обедало, по-европейски говорило на обедах спичи. По обыкновению своему, интеллигенция наша ровно, по этому поводу, ничего не выдумала своеобразного. У подножия монумента великого русского творца не обнаружилось ни одного молодого и оригинального таланта ни в ораторском искусстве, ни в поэзии; говорили речи и стихи, и вообще, действовали тут все люди прежние, с давно определившимися взглядами и давно известные; блистали люди, которых молодость прошла при прежних условиях, более сходных с условиями, развившими самого Пушкина. Враждебно ли или сочувственно относятся все эти таланты к старому порядку и его остаткам – все равно; они все обязаны этому поруганному прошлому как впечатлениями своими (то есть содержанием своих творений), так и умственными силами своими, трудившимися над воспроизведением этого содержания, данного русскою жизнью… Нового ничего!… Ни изобретательности в форме чествования, ни какой бы то ни было ум поражающей свежей мысли, либо вовсе неслыханной, либо давно забытой и просящейся снова в жизнь. Многое из сказанного и написанного по этому поводу было где-то и когда-то, наверное, тоже сказано или написано теми же самыми лицами или иными, и гораздо лучше, и полнее. Один только человек, как слышно, выразился по поводу пушкинского празднества вполне оригинально: это – граф Л. Толстой. Печатали, будто он, отказываясь от участия в этом празднестве, сказал: «Это все одна комедия!» 1 Я не думаю, чтоб это было так. Отчего ж комедия? Вероятно, многие были искренни в своем желании почтить память Пушкина… И хотя мне очень нравится эта независимость графа Толстого, его капризное пренебрежение к современности нашей, но я не вижу нужды соглашаться с тем, что все это – притворство и комедия. В искренность я готов верить; я желал бы видеть только во всем этом больше национального цвета, побольше остроумия и глубины. Все это, быть может, и очень тепло; но тепло как пар, не замкнутый в какую-либо форму. Тепло, даже горячо, порывисто, но рассеялось скоро и не осталось ничего. Все надежды, все мечты, и мечты вовсе не картинные! Правду сказали в «Вестнике Европы» (я где-то это прочел), что и в том «смирении», которое хотят признать уже довольно давно отличительным признаком славизма, есть много своего рода самохвальства и гордости, ничем еще не оправданных…2 Довольно об этом. Больше всего сказанного и продекламированного на празднике меня заставила задуматься речь Ф. М. Достоевского. Положим, и в этой речи значительная часть мыслей не особенно нова и не принадлежит исключительно г. Достоевскому. О русском «смирении, терпении, любви» говорили многие, Тютчев пел об этих добродетелях наших в изящных стихах3 . Славянофилы прозой излагали то же самое.
More...
Бесспорно, проблема человека является центральной для сознания нашей эпохи (на этом особенно настаивал Макс Шелер). Она обострена той страшной опасностью, которой подвергается человек со всех сторон. Переживая агонию, человек хочет знать, кто он, откуда он пришел, куда идет и к чему предназначен. Во второй половине ХIХ в. были замечательные мыслители, которые, переживая агонию, внесли трагическое начало в европейскую культуру и более других сделали для постановки проблемы человека, – это, прежде всего, Достоевский, Ницше, Кирхегардт. Есть два способа рассмотрения человека – сверху и снизу, от Бога и духовного мира и от бессознательных космических и теллурических сил, заложенных в человеке. Из тех, которые смотрели на человека снизу, быть может, наибольшее значение имеют Маркс и Фрейд, из писателей последней эпохи – Пруст. Но целостной антропологии не было создано: видели те или иные стороны человека, а не человека целостного, в его сложности и единстве. Я предполагаю рассматривать проблему человека как философ, а не как теолог. Современная мысль стоит перед задачей создания философской антропологии как основной философской дисциплины. В этом направлении действовал М. Шелер, и этому помогает так называемая экзистенциальная философия.
More...
Новая западноевропейская философия, начиная с Декарта, усматривает в «я», в неопределимом далее носителе личного индивидуального сознания, некое абсолютно первичное, ни с чем иным не сравнимое и все иное объемлющее начало. Этот носитель и центр личного сознания совпадает, с этой точки зрения, с тем, что называется «гносеологическим субъектом», т. е. с «познающим» или «сознающим». Все остальное, что так или иначе доступно человеческому сознанию и познанию, противостоит в качестве предмета или содержания познания, в качестве «не-я» этому «я» и вместе с тем объемлется им, так как существует только в нем или в отношении к нему, для него. По сравнению с этой абсолютной первичностью и с этим верховенством «я», с этой идеальной точкой, в которой бытие есть для себя, в которой оно впервые раскрывается, озаряется сознанием, то собирательное целое, которое мы разумеем, «мы», есть нечто совершенно производное и внешнее. Под «мы» здесь может разуметься (в согласии с обычным учением грамматики, для которой «мы» есть «множественное число» от «я») только субъективно-сознаваемая множественность отдельных субъектов, собрание или сумма многих «я», которая, в отличие от самого «я», есть уже не «субъект», не что-то первичное и для себя самого сущее, а лишь содержание сознания каждого отдельного «я».
More...
Противление признанию имен субстанциальными или эссенциальными формами личности нередко бывает движимо то сознательным, то полусознательным намерением отстоять свободу личности: эссенциальность имен, как думают, ведет за собой детерминизм и фатализм. Побуждение доброе, но некстати. Определенность внутреннего ритма, который утверждается за каждым именем, есть в такой же мере отрицание нравственной свободы, как и весь физический и психический склад, сообщаемый личности расою и народом, к которым она принадлежит. Несомненно, африканская кровь ускоряет душевные реакции и повышает яркость чувств, по крайней мере, свойственных данному лицу; но, как следует отсюда отрицание нравственной свободы? Пойдем далее; наследственный алкоголизм, как и наследственная музыкальность, сообщают личности определенные предрасположения и склонности. Однако, нравственная ценность личности ими ничуть не предопределяется; да не предопределяются и самые поступки, хотя заранее известно, что, каковы бы они ни оказались, при внимательном разборе их можно будет открыть в них и характерную наследственность данного лица. Преступный идиот и блаженный юродивец – эти два полюса нравственных оценок, в смысле наследственности, может быть, плоды одного родового дерева. Любой фактор, определяющий строение личности, ее склонности, ее возможности, ее внутренний темп и ритм, должен натолкнуться как раз на те же трудности, что и имя: тем, кто свободу духовного самоопределения смешивает с хаотическим произволом, всякая определенность личностного строения, что бы ни было ее причиною, оценивается как ущерб свободе и источник фатализма. Но не наше здесь дело обсуждать проблему свободы, и вполне довлеет, коль скоро показано, что имя – помеха свободе не более всякого другого личностного формфактора; с нас достаточно и доказательства, что не от имени падает свобода, если она вообще падает от определенности личностной структуры.
More...